"Панночка" Сюрреалистическая

Моя статья, опубликована в «Страстном бульваре».



Гоголь писал своего «Вия» в традициях романтизма. Садур написала «Панночку» в символике, приближенной к реалистической, – ведь недаром чудесно-страшные «ночи» прописаны у нее куда менее ярко, чем наполненные радостью жизни «дни» Хомы Брута. А вот «Панночка» Александра Огарева на сцене Краснодарского академического театра драмы стала событием эстетики сюрреалистической.

Дали, как известно, с трепетом относился к состоянию полусна, внушавшему самые яркие видения, только чуть корежащие реальность и возносящие ее до символических вершин. Реальность «Панночки» также включает как самые реалистично-бытовые детали, вроде всамделишных галушек, деловито вынимаемых из казанка, так и полет фантазии, видящий в надутой перчатке – коровье вымя, а в кроне островерхого дерева – экран 3D-кинотеатра.

Постановки Садур, как и экранизации «Вия», обычно добротно-последовательны в передаче казачьего колорита, и в этом смысле реалистичны. Ужас «бытового» прочтения «Панночки» – в неожиданном подвохе, в осознании существования Иного рядом со столь спокойной и привычной жизнью.

В «Панночке» Огарева нет казачьих костюмов и малороссийских песен песен; нет полетов над сценой и падающих икон. Сценография С.Аболмазова лаконична и символична. Наклонный пандус становится то символом казацкого раздолья, где можно выпить и закусить, а то и сплясать, – то дощатым полом церкви, где трясущейся рукой рисует круг Хома Брут и где бушует обаятельная нечисть. Тренажер-беговая дорожка выступает то выразительным средством выхода из сценического пространства в передаче движения героя (идущий Хома Брут), то обозначением оседлавшей философа ведьмы, – и остается ироническим указанием на приоритеты современного образа жизни. Дерево, сошедшее с картин Рене Магритта, является себя то экраном, где может летать над гранатом Дали шмель или страдать анимешные казаки, то куполом церкви, над которым воздвигается крест, – и двоится в образе сердца, парящего над сценой второй ночи. Спасение философа приходят в виде каната с небес, а символом закрытости Хомы от ужасов представляется то цилиндрическая металлическая рамка, в которой крутит его нечисть, то прозрачная бочка с водой, в которую залезает испуганный философ.

Художник по костюмам И.Шульженко освободила одежду «козаков» от этнографической достоверности; но и безразмерная вязаная свитка старика Явтуха, и майка-«алкоголичка» псаря Дороша становятся символическими указаниями на социальный статус веселых героев и – на сегодняшний день. «Нестарая еще бабенка» Хвеська у Огарева молодеет, становясь озорным и хлопотливым домовенком в лоскутном платье и с косичками, который своими наивными заклятьями старается уберечь любимых ото зла. И у Садур детали костюма имеют символическую силу, все эти шапки и сапоги, но здесь иносказательность происходящего бросается в глаза.

Режиссер отказался и от классической трактовки образа Панночки. Здесь Панночки – целых три, три брюнетки, появляющихся по ходу постановки то в цветастых платьях, а то и в купальниках. Вообще, пантеон иного мира, во всем богатстве выступающий в сцене второй ночи, отличается изысканным разнообразием: здесь тебе и элегантная ведьма с оленьими рогами, и неуловимо египетская женщина с лошадиной головой, и языческое божество с пластикой акробата, и карлик с метлой, и дети в белом… Музыка Джона Зорна и украинского проекта «ДахаБраха», а также выразительно механистическая пластика нечисти в постановке Натальи Шургановой придают происходящему эмоциональное единство и заставляют видеть в шабашах своего рода – совсем иную – эстетику. Устрашающую, как и должно быть, и укорененную в европейской традиции представлений о зле, а значит, в подсознании каждого из нас.

Постановка верна эстетике сюрреализма в стремлении к подсознательному, в тяготении к психодраме, где зритель переживает и отпускает конфликт, мучавший его на бессознательном уровне. Так неожиданно остро звучит в постановке тема нерожденных детей, которые хотят на Божий свет, – отражаясь в сцене последней ночи, где не-по детски серьезные личики глядят из-под толщи воды на действо, свершающееся у кромки бассейна зрительного зала. Так зримо выражают агрессию и инакость современного культа материального процветания стройные Панночки в купальниках в сцене последней ночи жизни Хомы Брута.

Так, где-то ненавязчиво, а где-то и откровенно провоцируя, выталкивает режиссер кубанского зрителя из реалистической и даже сказочной, как положено сюжету «Вия», плоскости восприятия к символизму, к иносказанию, к конфликту идей.

Последовательно, следуя посылу и Гоголя, и самой Садур, режиссер поднимает конфликт над бытом, придавая ему вселенское и иносказательное звучание. Его герои – не характеры, а именно герои, во всем богатстве этимологии этого слова: как Геракла преследовала Гера, так и незадачливого киевского философа берет в оборот иное, судьба; и участь его в итоге – не столько жизнь бурсака, очарованного ведьмой, сколько удел трагического героя, умирающего по законам рока и жертвующего собой во имя друзей.

История о противостоянии ведьмы и захожего философа становится в постановке Огарева не этнографической сказкой и даже не поучительной притчей на все времена. Она прямо, через сюрреалистическую эстетику полусна и обращения к подсознательному, говорит зрителю о ценности здешней, посюсторонней жизни, о радостях бытия, – и о притягательной силе мира иного; она вырывает зрителя из комфорта засценической данности, выводя его один на один с грозным очарованием Панночек и безвыходным конфликтом. Что лучше – душу свою потерять или друзей погубить? Выбор для Хомы Брута у Огарева однозначен.

И, так или иначе, наверное, самым важным вопросом всей пьесы остается вопрос о чуде. Постановка А.Огарева, при всей ее сюрреалистичности и фантасмагоричности, при всей наполненности ироническими аллюзиями и музыкальными цитатами, – несомненно, свидетельствует о живости и истинности чуда, чудесного и чудного. И если у Гоголя и Садур это чудо определено в пространстве и месте, этнографически укоренено, то в постановке Огарева оно – вневременно и современно. А значит, мир все-таки не стоит «сам собой, трезвый и твердый, как козак перед шинком»; а благодарному зрителю еще «сверкнет тайная красота в утреннем тумане» и поразит его в самое сердце.

Фото Юлии Украинской