Алексей Татаринов о романе Донны Тартт «Щегол»: «Удобный повод для путешествия в детство»

Леонид Леонов создавал свою «Пирамиду» полвека, успев перед самой смертью согласиться на публикацию незаконченного романа. Американка Донна Тартт писала «Щегла» десять лет, и по нашим – высокоскоростным – временам такое служение собственному тексту можно считать подвигом. Подвиг требуется и от читателя – у меня получилось 3300 страниц в электронной версии, после трансформации романа в удобный для чтения размер.

Стоит ли читать? Думаю, да. И дело не в том, что в минувшем году «Щегол» удостоился престижнейшей Пулитцеровской премии. Во-первых, в романе Тартт нет многословного обсуждения «кризиса среднего возраста», столь популярного в современном западном романе.

Во-вторых, мы услышим рассказ о том, как хорошему парню, оказавшемуся в плохих обстоятельствах, удается не только выкарабкаться, но и обрести свою жизненную философию.

В-третьих, мы познакомимся с любопытной и важной для понимания романа авторской «шизофренией»: все матери в «Щегле» прекрасны, но рано погибают; все отцы – сволочи, но часто живут непростительно долго.


В-четвертых, во всех катастрофах и почти суицидальных речах, которых в тарттовском произведении немало, звучит авторский голос: «Всё будет здорово! Не отнимут у нас Рождество, даже если Христа вовсе не существует!».

В-пятых, «Щегол» — удобный повод для путешествия в детство с ностальгическими воспоминаниями о Томе Сойере и Геке Фине.

Всякие межтекстовые сопоставления относительны. И все же. «Том» – это Теодор Декер: главный герой, вспоминающий свое детство, раннее взросление и предоставляющий читателю персональный опыт преодоления смерти. Весь роман – прямая речь Тео. «Гек» — это Борис Павликовский: юноша с русскими корнями, владеющий многими языками и стремящийся превратить свою жизнь в ярчайшее из возможных приключений.

«Том» и «Гек» читают Достоевского, Чехова, Пушкина. Потребляют водку, коноплю, экстази. Занимаются воровством, интеллектуальной болтовней, любовью. Испытывают похмелье, радость/боль измененного сознания, ужас существования. Но всегда остаются симпатичными ребятами, которых Донна Тартт оберегает от наркотической ломки, окончательной, необратимой смыслопотери, и поистине материнской рукой ведет к решению основных проблем.



Все в романе начинается с уничтожающего взрыва. Точнее, с двух взрывов. В XVII столетии в бельгийском Дельфте взорвались пороховые склады, убившие гениального художника Фабрициуса, незадолго до смерти нарисовавшего «Щегла» — картину «меньше ноутбука»: «желтый щегол на незатейливом бледном фоне прикован к насесту за веточку-ножку».

Реальная картина действительно убиенного Фабрициуса висит в нью-йоркском музее. Сюда в дождливый день, на границе тысячелетий приходит с матерью 13-летний Тео, оказываясь в эпицентре теракта. Кругом мертвые тела и разорванные шедевры. Легко раненный Тео, еще не знающий о гибели самого близкого человека, слышит предсмертные слова антиквара Велти. Впадающий в последнее беспамятство старик настоятельно советует мальчику подобрать оторванного от стены «Щегла» и бежать из разрушающегося музея.

Дальше начинается самое интересное, и воплощается оно в жизнеописании Тео. Ужаленный смертью, сдавленный коконом невыразимого страдания, мальчик несет свое сиротство – в нью-йоркском «глянцевом семействе», в пустынных пригородах Лас-Вегаса, где оказался вместе с временно вернувшимся отцом. В темной пыли антикварной лавки, где научился реставрировать полумертвые вещи и выгодно продавать их. В зимнем Амстердаме, который ближе к финалу развернул психологический роман в сторону боевика.



Когда начинается стрельба в лихом голландском городе, мне слышится громкий шепот американской писательницы: «Снимите, обязательно снимите по моему роману голливудский фильм!». Но сильна Тартт не экшн-сюжетом, а полноценным погружением в межчеловеческое общение, в состоявшиеся и бессловесные диалоги Теодора с разными персонами – с любимыми и нелюбимыми девушками, с нескучным другом Борисом, с предсказуемо пикирующим отцом и его грубоватой подругой, с мудрым антикваром Хобби.

У читателя теплеет на душе от качественно изображенной человечности. У главного героя – наоборот! – крепнет убежденность в том, что «повсюду несуразная печаль существ, которые продираются сквозь жизнь».

К этом идее Тартт возвращается слишком часто, наращивая объем произведения минорной риторикой: «… Уродливые корчи законов биологии. Старость, болезни, смерть. Никому не спастись. И самые красивые люди – все равно что спелые фрукты, что вот-вот сгниют… Дети орут и носятся по игровым площадкам, даже не подозревая, какие круги ада их поджидают в будущем…»

Причем здесь картина Фабрициуса – главный невроз в романе Тартт? Тео прячет «Щегла» под подушку, затаскивает в банковский сейф, перевозит из города в город, теряет, находит, и — постоянно пытается объяснить нам, чем так важна для него взорванная вместе с ним картина.

Получается только в самом конце.«… Не пугливая, утратившая всякую надежду птичка, а безмятежная, спокойная. Которая отказывается покидать этот мир. И я все чаще и чаще думаю об этом ее отказе – покидать этот мир», — так истолковывает смысл картины Тео, говоря смертельному пессимизму «нет».



Это совсем не значит, что все озарилось светом. Здесь другое: тьма не оказалась последним словом. Судьба жестока, но не слепа. Природа-Смерть всегда побеждает, но нам не стоит склоняться перед ней. «И пока картина бессмертна, частица этого бессмертия есть и во мне...»

Алексей Татаринов