«Левиафан»: протестная погремушка про Рашку-говняшку

Учитывая огромный шквал мнений, начинающийся с откровенной вкусовщины и заканчивающийся попытками проследить в звягинцевском «Левиафане» метафизику то ли русской души, то ли внутренней социальной безысходности, я решил в этот раз отойти от стандартной структуры текста и попытаться не только оценить работу режиссера, но и проанализировать такую ошеломительную популярность его в общем-то довольно слабой ленты. Заранее предвосхищая дискуссию отмечу, что не стоит винить меня, автора, в субъективизме, а тем более тотальной конъюнктурщине. Просто смотря отечественный арт-хаус мы почему-то стали забывать, чем на самом деле должно являться правильно драматически построенное кино.

Понятие культовости определенных сегментов современной культуры, будь то литература, музыка, живопись, или вовсе банальные социально-политические происшествия, приобретает такой огромный спектр всевозможных экзистенциальных смыслов пожалуй только в России. В нашей стране вообще очень любят давать кому не попадя пыльные, навеянные поздним совком ярлыки, смысл которых можно заключить в простом определении: «Люмпены не понимают, интеллектуалы боготворят и смакуют каждую деталь». Человеку, который не закончил обогащение вселенной своего внутреннего мира поздним Пелевиным и западными постмодернистами второй половины 20 века, стоит признать, что построенный на абсолютизации литературной традиции «Левиафан» кажется глубоким полотном только в том случае, если не начать всматриваться в детали. В которых, собственно, и заключена беспомощность этой работы.



Так получилось, что за несколько дней до картины Звягинцева мне довелось посмотреть внешне очень близкую по посылу ленту Юрия Быкова «Дурак». В каждом фильме авторы пытались показать хрупкость современной российской жизни, чья несостоятельность обуславливается тотальной коррупцией, превращением страны в территорию, населенную ворами, шлюхами и алкоголиками, и оправданием этого всего высшей благой целью. В «Дураке» лейтмотив покорности перед внешними обстоятельствами превращается в тотальную безысходность с абсолютным отсутствием выхода, в «Левиафане» же преобразование отечественной бытовухи через призму религиозной мифопоэтики становится то ли предостережением, то ли логическим концом всего живого. И самое интересное, что Быков, практически не использующий в своей работе гипертекста, смог ярче и тоньше передать основной посыл, чем мечущийся по верхам русского литературного Золотого века Звягинцев.

«Левиафан» с первых же секунд начинает остервенело гнаться за реализацией абсолютистского принципа авторского кино, в котором обязательно должно присутствовать литературное метафизическое триединство и на каждом из этажей предсказуемо спотыкается.



Религиозный пласт ленты, обыгрывающий богоизбранность всякой власти над народом, и возвращающий нас к позднему реализму, показан очень вяло и с позиции автора слишком уж приземленно. Да, зритель понимает, что сцена первой встречи русского зажравшегося чинуши с не менее сытым попом призвана показать ему, до чего довела начатая еще Петром сплавка власти и церкви. Но сделана она настолько бедно, что в пору признать, что «Остров» Лунгина был в этом смысле не так уж и плох. Покоящийся у бушующих штормящих вод скелет того самого библейского морского чудища Левиафана, превратившийся уже в маскот ленты, выступает единственным выразительным средством автора, которого волнует больше не Евангелие, которое он так рьяно решил использовать в качестве аналога-противопоставления своего фильма, а мелочность церковных чинуш и отсутствие в их устах ответов на извечные вопросы бытия.

Пласт более низкий (назовем его любовно-социальным) призван связать ленту в единое произведение. Главный герой ведь не хочет уезжать из родного дома не по причине тотальной несправедливости власти, пытающейся отжать у него его собственность. Нет здесь общественной борьбы и похода против системы. Его бессмысленные попытки стоять на своем скорее связаны с ностальгической любовью и привязанностью к месту: «Этот дом прадед мой еще строил, а мне что, собрать вещи и уехать отсюда?». Апеллируя к чеховскому «Вишневому саду», и легендарному звуку топора на фоне собирания вещей перед уездом из родного дома, Звягинцев пытается показать разорванность современной верхушки власти с народом. Мол, простому человеку лучше в земле копаться родной, да червячков собирать, а власть имущие только и хотят, что оторвать его от знакомых с детства житейских схем. При этом же обе стороны конфликта прописаны настолько схематично и безвкусно, что в какой-то момент я даже стал немного сомневаться, какой из них автор и правда сочувствует.

Последний же пласт — банально бытовой — выходит у Звягинцева еще хуже. Проблема маленького человека, который не в состоянии бороться с пережевывающей его бюрократической системой, здесь показана в таких черных тонах, что даже рыцарь смрада и упадничества Балабанов мог бы обзавидоваться. А главное — человеку этому ну совсем не хочется сопереживать. Людские пороки в виде измен и предательства старой дружбы мы видели в нашем кино уже миллион раз и возвращаться к ним с таким тонким масштабированием в 2015 году просто глупо. Пресловутый же маленький человек у Звягинцева так и вовсе судя по всему заслуживает своего звания. Он колотит жену, пьет водку словно светская львица из горла бутылки, а на жизнь смотрит с простой позиции «за что же мне это все, Господи?». „Левиафан“ настолько топорно показывает бытность российского самосознания, что фраза из культового чаяниями большинства «Брата 2» «Вы мне еще за Севастополь ответите, суки!», кажется более осмысленной, чем стенания главного героя: „Ну и где твой Бог теперь? За что он так со мной? Что я сделал ему, а?».

Звягенцевский маленький человек мерзок, эгоистичен и не желает расти над собой. Он сидит в куче дерьма, и, как кажется, только рад этому. Тогда почему по мнению режиссера мы должны его жалеть? Только потому, что все вокруг него еще большие сволочи?

Все эти восторги по поводу фильма, как мне кажется, связаны с давнишней привычкой нашего зрителя оценивать кино не с позиции вкуса, а солдатским «Ну там же всю правду показали! Да у моего соседа Ваньки такая же история была. Вон, под Магаданом уже третий год сидит!». «Левиафан» — до жути вторичное кино, пытающиеся вобрать в себе всю русскую литературу, которую прочитал Звягинцев за свою жизнь. Но мне, как зрителю не нужна псевдодокументалистика с «Золотым глобусом» в кармане, да и начитанность режиссера меня не слишком волнует. Мне нужно кино. С хорошим посылом и без чувства пыли на зубах. И в этом смысле быковский «Дурак“ оказался антигимном скотской современной России, правильным и абсолютно проникновенным кино. А „Левиафан“ и правда вышел протестной погремушкой про Рашку-говняшку. Очень жаль, но это так.


Один клубок.

Денис Юрьев

Еще одна рецензия:

• »Левиафан" или «За что я все-таки люблю наше кино» www.kublog.ru/blog/6794.html